Фраза «Смех — дело серьезное» как‑то уже подзатаскана. В большинстве случаев ее воспринимают как каламбур эстрадника или как идеологическую установку, регулирующую, над чем надо смеяться, над чем можно, а над чем нельзя.

Между тем у этого положения есть глубинный смысл, который М.Бахтин выразил так: «Односторонне серьезны только догматические и авторитарные структуры… Серьезность нагромождает безвыходные ситуации, смех подымается над ними, освобождает их… Все подлинно великое должно включать в себя смеховой элемент… В многотонной культуре и серьезные тона звучат по‑другому: на них падают рефлексы смеховых тонов.., они дополняются смеховым аспектом» (Бахтин М. Эстетика словесного творчества. М.: «Искусство», 1986. С. 357).

Самая «серьезная» поэзия Давида Самойлова действительно подцвечена бликами и рефлексами тонкой иронии, лукавства, легкой улыбки. И это всего лишь эманация громадного запаса смеха «за кадром» — смеха открытого, громогласного, озорного, раскованного, того смеха, образцы которого у него накапливались год за годом, оставаясь в письмах, поздравлениях, посланиях, шутливой пикировке, надписях на книгах, мистификациях, в различных проявлениях игры.

Как нет искусства для искусства, так и нет игры исключительно для игры.

Искусство вообще не сводится к игре (хотя и существует теория, выводящая искусство из нее), но тем не менее и без игры невозможно никакое искусство.

Имея возможность много лет наблюдать Давида Самойлова, я видел, как много значит для него игровой момент и в жизни, и в творчестве. Он не играл в шахматы, не любил и не понимал игры в карты и уж тем более в домино. Единственной игровой площадкой у него была область Слова, где имелись беспредельные возможности. Ведь в процессе «протирания слов» («Их протирают, как стекло / И в этом наше ремесло») наряду с проявлением искомого истинного смысла часто можно было наткнуться и на неожиданные значения и сочетания, которые замечательно годились для игры за кулисами, в театре для себя и для близких, pro domo sua.

Вот имя — Сталин. Понадобилось Самойлову сделать примечание к шутливому четверостишию, где оно фигурировало. Невольно мысль как‑то привычно устремляется при виде этого имени в русло обличения тиранства. А поэт ограничился сноской: «Сталин (Джугашвили) Иосиф Виссарионович (1879 — 1953) — отец одной знакомой поэта».

И сразу эта фигура уходит в историческую перспективу всего лишь точкой, как бы обязанной своим существованием в истории улыбчивому поэту.

Действительно, смех подымается над ситуацией, освобождает от нее.

Я как‑то вовремя сообразил, что нельзя допускать, чтобы вся эта шутливая поэзия пропадала, потому что поэт не придавал ей большого значения: совал черновики куда попало, а чаще выбрасывал, рожденное устно часто забывал, уверенный, что, если понадобится что‑то в этом роде, он сочинит еще лучше. И если «заводил архивы» и «трясся над рукописями», то преимущественно над теми, в которых содержались дневники, переписка, перспективные наброски и варианты, лучший из которых еще не выбран. Архив же по ведомству смешного он охотно спихнул на меня, зная, что я подберу все.

В результате за четверть века накопилась целая груда всего, что нападало листвой как бы само собой, как бы без всяких усилий. И тогда по методу Николая Глазкова, творца «Самсебяиздата», были «выпущены» четыре тома «закадрового» самойловского творчества, изобильно украшенные коллажами и вклеенными фотографиями.

Я было предложил название — «В кругу исчисленном светил». Но Самойлов с присущей ему скромной прямотой заявил, что иных светил, кроме себя, не видит и потому останавливается на единственно возможном — «В кругу себя». В книгу вошло все, что только можно представить: пародии и эпиграммы, дурашливый эпистолярный роман и версификационные «новации», фацетии, героями которых являлись друзья и знакомые, стихотворные послания, басни, «научные трактаты», изыскания по истории некоей страны Курзюпии, представляющей сплав из мнимостей, привязанных к гибриду Польши, Литвы и Остзейского края. В книге толпится масса персонажей — и реальных, и вымышленных. И только близкие и друзья могут разобраться — кто из них кто.

Здесь как бы эпоха в ее взлетах и падениях и круг людей, без которых портрет этой эпохи будет неполным. Кого здесь только нет! Ф.Искандер, Ю.Левитанский, Б.Слуцкий, Б.Окуджава, Ю.Лотман, Н.Любимов, З.Гердт, М.Козаков, Ю.Ким, Б.Грибанов, Л.Копелев, Р.Клейнер, Е.Евтушенко, Л.Озеров, В.Никулин, В.Баевский, Э.Графов и многие другие. Здесь имена и тех, с кем поэт был связан долгие годы, и тех, кто ненадолго попадал в поле его зрения. Но ведь даже для того, чтобы быть просто упомянутым, надо было что‑то собой представлять.

Уже нет в живых таких примечательных людей, как Б.В.Шуплецов, М.И.Конева, Ю.П.Тимофеев, Н.Глазков, Ф.Зигель, Леон Тоом, но вот перелистаешь эту книгу — и видишь: а ведь они вошли в «Самойловскую плеяду».

Представляя собою сценическую площадку для Personalia своего времени, книга «В кругу себя» в равной мере говорит о самом Самойлове, позволяя увидеть его в бытовом течении дней — с накоплением «сора», из которого порой «растут стихи, не ведая стыда».

В послании З.Гердту Самойлов писал: в нашей жизни «многое за кадром». И за кадром основного корпуса этой книги есть еще много материала, который является как бы непроросшим зерном, — просто это не попало в обработку, хотя на заметку и было взято. Приведу несколько примеров вспомнившегося, обнаруженного в дневнике или в бумагах друзей.

Так, в бумагах покойного Шуплецова была найдена «Справка»:

«Настоящим удостоверяется, что т. Шуплецов Б.В. находился весь вечер у своего друга Д.Самойлова, страдающего болезнью сердца и прострелом. Пил умеренно, ел еще более умеренно. При сем присутствовали наш общий друг Грибанов Б.Т., наша жена Фогельсон О.Л., работник Министерства культуры.

Дана для ликвидации семейного конфликта.

Подписи: Д.Самойлов, Б.Грибанов, О.Фогельсон».

В отличие от булгаковской справки, выданной Бегемотом, дата проставлена: 1 декабря 1961 г.

Из оброненного в 1981 году:

В своем кабинете

«Раньше я любил женщин крупных, а сейчас маленьких, черненьких — уже не персики, а урюк».

Как‑то в Опалихе в Троицын день мы, позволив себе вздремнуть после хорошего застолья, проснулись от песни за забором: «По Дону гуляет». Потом оказалось, что у обоих песня связана с детством и одна из любимых.

Но пусть и любимая, а спустя некоторое время, кажется, уже в Пярну, Самойлов вдруг запел: «Подонок гуляет, казак молодой».

Для игры ему достаточно было легкого «сдвига» слова. Так, в июле 1989 года за столом он стал обстоятельно излагать правильное прочтение пушкинских рукописей, в частности «Письма Татьяны», где в результате ошибочного прочтения утвердилось: «Не спится, няня», тогда как Пушкин писал: «Не спиться б, няня». И в ответ на недоумение присутствующих, могла ли юная Татьяна произносить такое, доказывал, что в том‑то и подлинный реализм и даже трагизм образа, что совсем еще юная дева отлично понимает пагубность этой страсти, которая порождена активным неприятием «брусничной воды» («Боюсь, брусничная вода / Мне б не наделала вреда»). И лучше уж здоровый крестьянский самогон, хотя страшновато, отсюда и: «Не спиться б, няня!» И няня хорошо понимает ее, так как и сама частенько принимается за поиски: «Где же кружка?»

Все это излагалось как несомненное, чего не знают лишь профаны, с именами, датами и прочим. Почему‑то ссылался он на Нащокина, который это знал и даже кому‑то рассказывал, но вот кому — забыл.

И тут начиналась другая история: «Однажды Пушкин за чаем у Нащокина потребовал послать за бубликами…» Тут все загалдели — а знал ли Пушкин слово «бублик», было ли оно в ходу наряду с «баранкой», — и текстологическая тема утонула в этимологической…

5 февраля 1981 года мы шли по Пярну, направляясь в школу, где учился сын Самойлова Павел. На ходу болтали о том о сем. Разговор зашел о Баевском. Я произнес в качестве «затравки»:

Чем занимаются евреи?

Считают ямбы и хореи.

Самойлов тут же подхватил:

Которые слагать по силам

Лишь молодым славянофилам.

Потом сочинили еще: Один воскликнул: — Ба! Баевский!..

Другой: — Ужели Бабаевский?!

Из‑за ничтожнейшего «ба»

Другая видится судьба.

А под вечер появилось еще одно «стиховедческое», уже «славянофильское»:

Я вечор, млада‑младешенька,

Все пиррихии считала,

Одного не досчиталася —

Диссертация пропала.

Оброненное 25 марта 1987 года:

«Пугачева всегда поет в форме скандала».

Пребывание в ленинградской больнице (январь 1989 года) породило цикл изречений в «суворовском» духе. К сожалению, все они были устного характера и вовремя не были зафиксированы. В памяти остались лишь такие:

Пилюля — дура, шприц — молодец.

Тяжело в лечении, легко в раю.

В каждой баталии береги гениталии.

Пристегивая к поводку Томика, рыжего кобелька добродушного нрава с постоянной улыбкой от уха до уха, который за день обег?л весь Пернов, Самойлов приговаривал, войдя в образ резонера‑самородка:

– Животныя, оне свободу любять, потому их на цепь сажать надоть.

(24.10.87).

Дубулты. За завтраком Ира Архангельская с восторгом живописала, как героически проявил себя «Апрель» и как он лихо захватил газету «Московский литератор».

Самойлов тут же принялся перекладывать ее рассказ на язык реляции.

– Здорово, молодцы! — крикнул Бенедикт Сарнов, придерживая маузер.

…К вечеру сопротивление «глушковцев» было сломлено…

…Судьба Переделкина была решена…

…Ура! — кричали «новомирцы».

– Боже царя храни! — запели в ответ обскуранты.

Некоторые «новомирцы» подтянули было, но тут же опять закричали:

– Ура!

(20.4.89).

Однажды Самойлов загорелся другой идеей:

– Давай издавать журнал для двоих, вроде эйхенбаумовского «Временника». Только делать его не серьезно и не занудно, а так — свободно, раскованно, в неглиже, с отвагой… И назовем его «От руки».

И, не откладывая дела, тут же принялся диктовать набросок программы:

«Наш журнал является журналом дружеского общения, т.е. касается прежде всего нас самих, наших проблем, размышлений и творчества и других лиц по мере их общения с нами и в силу значения их в нашей жизни.

Журнал не является идеологическим, потому что у него нет специальных идеологических задач, наша идеология — явление внутреннее, а не внешнее, а вернее, равнодействующая двух личных идеологий, и является содержательным стержнем журнала.

Той же степенью близости к нам определяются и круг читателей, и тираж журнала. В известном смысле нашим предшественником является Б.Эйхенбаум с его «Временником», однако мы гораздо ближе к форме журнала. Если у нас хватит сил заполнить все разделы, то мы предполагаем иметь отдел поэзии и художественной прозы, критики и литературоведения, документальный, исторический и хроники. Впрочем, без всякой обязательности для каждого номера наличия того или иного отдела и совершенно необязательной периодичности издания.

И все же мы настаиваем на названии «журнал», а не «альманах», поскольку наше издание не связано никакой тематической направленностью, а представляет собой ту именно смесь, которой является в наше время литературный журнал.

Еще одно замечание: «ОТ РУКИ» — ни в коем случае не является органом, и слово «рука» следует понимать как способ полиграфического оформления, а не орган действия типа: рука карающая, рука дающая, рукоприкладство.

На Руси было выражение «смотреть из чьих‑то рук». Мы постараемся этого не делать, а смотреть из собственных рук, что не означает, однако, «смотреть сквозь пальцы».

Вот, собственно, и все, что мы хотели друг другу сказать, готовя первый номер нашего журнала.

Жаль, не дошли наши руки до этого дела, иначе наш журнал явился бы пионерским в строю современного журнального мира.

Игра ему была так же нужна, как выпивка. Можно представить, как он мрачнел бы, как скисал, впадал в угрюмство, если бы его насильно поместили в безулыбную среду.

Но Самойлов не считал себя присяжным юмористом и без большой охоты откликался на просьбы дать для печати что‑нибудь «смешное». Показательно в этом отношении послание Павлу Хмаре в «Литературную газету»:

Если б был я, Павел Хмара,

Настоящий юморист,

Я прислал тебе товара

Не один печатный лист.

Но поскольку, милый Павел,

Я серьезного ума,

Ничего я не отправил,

Кроме этого письма.

Не могу острить за плату.

И хотя я долго жил,

Славу — пеструю заплату —

Смехом я не заслужил.

В пиджачке гуляю новом,

Словно птичка я пою,

А обноски Ивановым

Александрам отдаю… и т. д.

Он строго разграничивал «серьезное» для всех и «шутливое» для немногих своих. Хотя признавался мне, что «наработанное» в смешном плане порой сказывается и на «серьезном» (до чего же, однако, прав Бахтин!), позволяя чувствовать себя непринужденно, давая возможность «валять дурака на уровне художества».

А то, что «для немногих», так ведь в литературе это обычное дело. Fuer wenige становится потом достоянием всех. «История государства Российского» и «Бунт в Ватикане» тоже при жизни автора только читались вслух друзьям. И примеры можно множить.

Когда‑то ни Самойлов, ни я даже и помыслить не могли, что книга «В кругу себя» может быть издана или вынесена на широкую аудиторию. Пределом дерзости был замысел выступить с программой «В кругу себя» совместно с З.Гердтом в Доме ученых. Но проект этот не осуществился.

Прошло уже достаточно времени, чтобы взглянуть на «шутливое наследие» поэта как на полноправный материал для издания, поскольку и в нем отразился Давид Самойлов, причем отнюдь не в таком уж отрыве от его «серьезной» поэзии.

Юрий Абызов